Серию бесед о детской литературе начнем разговором с кандидатом
филологических наук, литературоведом, доцентом кафедры русской
литературы в МПГУ – Ириной Николаевной Арзамасцевой.

Ирина Арзамасцева – автор одного из самых популярных на
постсоветском пространстве учебников по детской литературе, активный
участник немногочисленных общественных дебатов, посвященных детству и
детской литературе.

Ирина, расскажите как у вас возник интерес к детской литературе?

Интерес возник, как у всех, еще в годы младенческие.
«Профессиональную» прививку я получила благодаря нашей соседке по
лестничной площадке: это была замкнутая, недоверчивая женщина, в
маленькой квартире которой сияла чистотой пронзительная какая-то
бедность, за стеклами шкафов стояли в безупречном порядке книги, книги.
Она ходила в сером полотняном платье, похожем на форменный халат,
курила папиросы, сидела, не касаясь спинки стула. Когда, гораздо позже
я читала о наших несгибаемых лагерницах, я, по каким-то неуловимым
черточкам в отпечатавшемся в памяти образе, угадывала ее нерассказанную
судьбу. Так вот, Евгения Семеновна, одинокая как перст, инспектировала
нашу семейную библиотеку и приносила мне книги – всегда точно по
возрасту, ни одной скучной или дурно сделанной. Требовала обернуть их в
хорошую бумагу (научила тонкостям этого дела) и вести записи в
разграфленной тетрадке с названием «Читательский дневник»: по
полстраницы отзыва о прочитанной книге. Автор, название, дата записи –
все педантично проверялось, кроме того, надо было поддержать беседу о
прочитанной книге – без этого новую книгу не получить. Так я
волей-неволей овладевала навыками литературной критики. А какие
необычные для семидесятых годов книжки были у нее наготове: «Капитан
Сорви-голова» Буссенара, «Государство солнца» Смирнова, а рядом с ними 
– «Достоевский детям». Достоевского я начала читать лет в десять. И
когда родители давали мне рубль на книги, я набирала не только детских
книжек, но и толстые тома для взрослых – без всякой подсказки,
«нюхом»,  – Мамина-Сибиряка, Гончарова, еще Достоевского. И в моей
голове детские и взрослые книги объединились, навсегда сравнялись в
значении.

Как Ваши детские пристрастия стали профессиональными?

Академический же интерес возник в институте. Курса детской
литературы на нашем отделении не было, и к лучшему, потому что не
получив готовое знание о предмете, я стала допытываться в кулуарах: что
же это такое – детская литература? А делать из меня настоящего
профессионала начали в журнале «Детская литература». Первые мои
наставники – Надежда Иосифовна Павлова, Софья Анатольевна Николаева –
учили меня писать статьи. Я все норовила, как они выражались, «ускакать
в пампасы» – спрятаться и не показывать очередной вариант текста.
Бездна терпения, чуткости – и это при требовательности, доходящей, как
мне казалось, до привередливости. Вот это была школа.

Я знаю, что Ваш учебник «Детская литература» является чуть ли не единственным на постсоветском пространстве. Как это получилось?

По правде сказать, это не единственный учебник. С 1997 года, когда
мы с Софьей Анатольевной Николаевой подготовили первое издание,
появилось еще четыре подобных книжки, так что конкуренция была, есть и,
надеюсь, будет. Без этого скучно. Просто наша «Детская литература»
востребована (ого, только сейчас сообразила) вот уже десять лет.

Что происходит с учебником сейчас. Я слышала, что готовится пятое издание?

Учебник переделывался, исправлялся, дописывался – сначала мы это
делали вместе, а после смерти моего дорогого соавтора этим занимаюсь я
одна. Сейчас печатается, условно говоря, 4-е издание. Но мы с
издательским центром «Академия» запутались с подсчетом: изданий было то
ли пять, то ли шесть, или больше. И я решила считать только этапные,
большие переработки. Вообще-то мы рассчитывали, что книга послужит
всего лишь мостиком на переходе от советских учебников к каким-то
новым. Однако «запаса прочности» ей хватило не только на перестроечное
время, но на начало наступившего века, да и функциональность оказалась
выше – не только будущие учителя начальных классов, для которых
учебник, собственно, предназначен, читают эту вещь. Так что на судьбу
учебника мне грех жаловаться. Разве что пожаловаться на издательство:
ограничивают объем. Как говаривала Раневская в роли сказочной мачехи:
«Жаль, государство мое маловато, разгуляться мне негде!» Некуда
поместить множество памятников детской литературы. Может, оно и к
лучшему: студентов напугать весом учебника – дело нехитрое.

Как началась работа над учебником «Детская литература»?

Все началось с того, что одно из новорожденных издательств с гордым
именем «Академия» заказало учебник Софье Николаевой: она много лет
возглавляла отдел теории и истории детской литературы в журнале
«Детская литература», написала множество статей, несколько книг, в том
числе о детской литературе 1940-х годов – «Дети и война». Она-то и
предложила мне разделить с ней эту работу. К тому времени я вела
большой курс в Московском педагогическом государственном университете,
писала рецензии и обзоры для этого журнала. Таким образом, и возраст, и
опыт, и взгляд у нас были совсем разные, но это не мешало, а помогало.

Примерно год мы писали, а потом еще полгода спасали написанное.
Сказали нам – редактировать рукопись будет очень опытный редактор. Она
(фамилию называть не буду) была из когорты тех редакторов, которые
готовили советские школьные учебники по литературе. Теперь я понимаю,
почему эти учебники, особенно для старших классов, читать было
невозможно и любой мало-мальски добросовестный учитель говорил классу:
«Положите учебник на край парты и слушайте меня». Советским
канцеляритом густо была посыпана переписанная без нашего ведома
рукопись. И это было полбеды: перестройка вскружила нашей редакторше
голову (наверное, седую – мы ни разу не встречались) – она увлеклась
цивилизацией древних ариев, Влесовой книгой, «светлым» язычеством и
белой магией. И всем этим сдобрила осовеченный ею текст. Наверное,
романисты когда-нибудь освоят тему перестроечной России и воспроизведут
эту адскую речевую смесь, которая так ясно выказывает образ мыслей
советского человека середины 90-х годов. Хитростью, скандалом,
дипломатическими увертками нам удалось избежать и отказа от авторства,
и позора. Мне тогда казалось, что я вот-вот разберу по кирпичам старый
детский садик, на втором этаже которого располагалось издательство. Но
обошлось – и садик цел, и издательство процветает, и учебник выходит и
выходит.

Известно, что в постперестроечные годы школьная программа по
литературе претерпела серьезные изменения. Были изъяты многие
произведения, которые в нашем детстве были знаковыми. Расскажите,
пожалуйста, о каких именно текстах идет речь, чем их заместили?

Канули в Лету «шедевры», приписанные Брежневу, и это хорошо. Убраны
в «запасники» настоящие шедевры, такие как поставангардная поэма
Багрицкого «Смерть пионерки» – сильная вещь, но сомнительная по
содержанию. Исчезли повести о детстве, некогда питавшие наш гражданский
романтизм, – «Белеет парус одинокий» Катаева, «Тимур и его команда»
Гайдара. И это грустно. От великого Гайдара осталось в школьных
программах пара рассказов: «Чук и Гек», «Голубая чашка».

У наших современных школьников мизерно мало возможностей в рамках
обязательного курса литературы познакомиться, во-первых, с
произведениями современных авторов, а во-вторых. с произведениями,
адресованными лично им, школьникам. Инерция, заданная советской
традицией, приводит к ретроспективизму и овзрослению школьного круга
чтения.

Изъятые произведения заменили на стоящие вещи – Бродского,
Пастернака, Платонова. В целом картина русской литературы в школьном
изложении выглядит куда более полной и настоящей, но сокращаются
урочные часы, и школьники «проходят» литературу еще быстрей, чем прежде.

В доперестроечную эпоху раздавались частые и справедливые жалобы
на засилие идеологической цензуры, которая не пропускала к читателю
по-настоящему талантливых и нужных ему авторов. Мы знаем о страшной
судьбе Даниила Хармса, да и всей страной любимому Чуковскому порядком
досталось от ревностных слуг режима.

В книги Бориса Галанова «Платье для Алисы» процитирована язвительная история, написанная О.Мандельштамом. «Никак
не могла одна старушка, решившая сочинять сказки для детей, найти
верный тон. Сказки писала про говорящих зверей совершенно негодные и
вредные до тех пор, пока сама себя не перевоспитала: «принесла такую
сказку, в которой овцы и бараны стеснялись произносить «бэ» и «мэ». По
ходу сказки овца молча отращивала шерсть для полезного употребления.
Ввиду такого оборота, к старушке вышел сам редактор и выразился
неопределенно: «В производственном плане, но скучновато».

Позвольте возразить очевидцу: жалоб на цензуру слышно не было (или
это были очень тихие жалобы), хотя и цензура была, и детские писатели
умудрялись писать и даже публиковать приличного качества вещи. Степень
советского маразма все-таки не превышала степени писательской воли.
Жалобы зазвучали в полный голос как раз в перестройку, когда уже поздно
было махать кулаками. Хармс был куда решительней в своих отношениях с
режимом: он с маниакальной настойчивостью дразнил власть в своих
детских стихах и на вопросы следователя отвечал самоубийственную
правду. Чуковский осторожничал (думаю, из-за семьи) и все равно загадал
публике и цензуре несколько опасных на то время загадок, таких, как о
Крокодиле и Тараканище. При этом Чуковский, на себе испытавший агрессию
цензуры, подписывавший письма в защиту опальных авторов, раскритиковал
в газетной публикации того же Хармса, который в невеселом году позволил
себе смеяться смехом старичка: «Гы-гы-гы да га-га-га…». Выстроить их в
один ряд по линейке не получится, литература вообще интересна своими
нелинейными связями. Не только официальная цензура мешала детским
писателям, не менее строга была цензура внутренняя: недаром Шварц в
своей лучшей, на мой взгляд, пьесе показал, что мало убить дракона –
его придется убить еще раз, в себе. Такие символические типы, как
пионер-герой, сын полка, юный красноармеец – как полярно непохожи их
образы в воплощении писателей, смирившихся со своим внутренним драконом
и уничтоживших его.
Сегодня, когда уже много лет официальная цензура отменена, каким
образом формируется литературный пейзаж? Что, по-вашему, влияет на него
больше всего?

Снятие официальной цензуры дало сразу несколько эффектов. Во-первых,
неофициальными цензорами стали издатели-коммерсанты: они породили
собственного дракона, и теперь многие писатели возвращаются к принципу
оруэлловского двоемыслия – пишут под издательский «формат» и в стол.
Изменилась только ориентация цензуры: раньше она была
политико-идеологической, а теперь стала коммерческо-потребительской. И
если в цензурно-редакторских структурах советской поры встречались люди
изощренного ума и высокого эстетического вкуса, то среди этих новых
«цензоров» эстетов и умников я не знаю.

Как современные писатели отвечают на новый социальный заказ?
Каким образом этот заказ влияет на жанровый состав и форму литературных
произведений?

Издатели, за редким исключением, отвергали формальные художественные
новации, вынуждая экспериментаторов уходить в самодельные резервации
альманахов и журналов (известные издания «Ку-ка-ре-ку», «Трамвай»,
«Колобок и два жирафа»). Вторым следствием была маргинализация и форм,
и проблематики, и даже речи. Детская книжность превращалась в лавку
декоративных подарков – всякого рода «фенечек». Большие формы теперь –
детский детектив, фэнтези. Реалистические повести на
этико-психологические темы – ведущий жанр детской прозы советского
периода – заняли весьма скромное место в издательских проектах, хотя
писатели, работающие в этом жанре, есть – например, Екатерина Мурашова,
Наталья Соломко. Недавно попытались вернуть жанру былую значимость
известный филолог Мариэтта Чудакова и не менее известный прозаик
Валерий Воскобойников.

Однако дорога ложка к обеду. В стране происходила очередная
революция, волнами накатывали гражданские войны на Кавказе, а детские
писатели как будто смотрели свой собственный телевизор и творили свои
литературные «фенечки», очень забавные, мастерские. Беспризорники, как
встарь, то и дело попадались на глаза, но никак не на страницах книг.

Каков контекст, в рамках которого обсуждаются критерии
литературных произведений, переписывается история детской литературы?
Расскажите, пожалуйста, о судьбе журнала «Детская литература».

Переписывать историю детской литературы не приходится, потому как
она не была написана. Учебники – не в счет, они только подспорье. Нам
еще предстоит воссоздать множество биографий, разобрать архивы, собрать
воедино рассеянные публикации. Хорошо, что эта работа идет: помимо
статей, выходивших не только в журнале «Детская литература», но и в
малотиражных университетских сборниках, знакомых узкому кругу
специалистов, только что вышли приличным тиражом книги Гейзера – о
Маршаке, Лукьяновой – о Чуковском, Мирона Петровского – расширенное
издание «Книг нашего детства». Это обнадеживает, но количество
предстоящей работы несоизмеримо с достигнутым.

Расскажите, пожалуйста, о новой русской детской литературе.
Должна ли она появиться? Может ли русская литература превратиться в
суррогат детской литературы, не сумев оправиться от шока перемен?

Новая русская детская литература есть, и вполне приличная.
Количество ее, если считать «по головам», удовлетворительное, а если
«по штукам» книг – то неудовлетворительное. Мне кажется, что издатели
живут идеалами 90-х годов, а взрослые, покупающие детям книги, –
идеалами своего советского детства. Между тем мы живем уже в конце
первого десятилетия ХХ столетия, и новая детская литература ищет
современные идеалы. В этом одно из ее назначений.

Суррогат литературы, или, по выражению Чуковского, «третий сорт»,
действительно заполонил книжную торговлю. У тех, кто знакомится по
нашей современной литературе по магазинам, просто не может не сложиться
представление о увядании и даже гибели ее. Уверяю вас, это не так, это
просто резкое расхождение между литературным процессом и
издательско-торговым бизнесом.

10 марта 2007, 16:09
Ника Дубровская